В.В. Журавлев

Записки раздолбая

                                                                                                 

«Один и тот же сон мне повторяться стал,

Мне снится, будто я от поезда отстал»

Многие годы мне снился один и тот же сон. Представляете, я студент института, а снится, что мне  снова 13-15 лет, а рядом мои  друзья и продолжается та, далёкая давняя жизнь в суворовском училище. Сон повторялся с каким-то упорством, только немного менялся сценарий. Шли годы, я стал врачом, но снова во сне возвращался в училище, где мои друзья оставались такими же мальчишками, и я это видел, но они почему-то не замечали, что я старше их и общались со мной, будто я никуда от них не уходил.  Иногда мне снилось, что я еду с каникул и опаздываю,  а  надо всего лишь сесть в трамвай и приехать туда, на улицу Горького и подняться на третий этаж в свою роту, а там меня помнят и ждут. Вот только никак мне не удаётся в этот трамвай сесть. Всё, как в известной песне Сергея Никитина: «и я хочу за ним бежать и не могу, и чувствую сквозь сон, что всё-таки бегу…» Я просыпался, и  тут же, как холодный душ: опомнись, это лишь сон, а тебе сегодня на работу, у тебя пациенты, операционный день и куча всяких дел. Но весь день память возвращает тебя в те годы, и ты даёшь себе слово сесть, написать письма твоим друзьям-кадетам, а по приезду в Минск сходить в училище.

 

И вот очередная встреча выпускников, я встречаюсь с друзьями, и мы, прежде всего, идём в свою роту. Рота начинается с тумбочки. Тумбочка для нас это не предмет мебели, а «пост номер один». Возле тумбочки  дневальный, он приветствует нас. Хочется отдать честь, но «к пустой голове руку не прикладывают». Мгновенно возникает калейдоскоп воспоминаний. Вот он Большой коридор, а в конце его ещё и Малый коридор. Я написал их с большой буквы, и это не ошибка, я воспринимал эти коридоры как две улицы, а названия улиц пишутся с большой буквы. Одной из обязанностей дневальных была уборка коридора: надо было натереть ножной щёткой паркетный пол, а потом подмести коридор. Это был сизифов труд. Одно построение роты и прохождение её по коридору, и коридор надо было натирать снова. Последний раз за сутки коридор натирал дневальный, стоящий у тумбочки, уже после отбоя. Другие дневальные заканчивали уборку других помещений и  ложились спать, но один всё равно оставался стоять у тумбочки. Менялись мы через два часа. Боже мой, как хотелось спать!  Сознание раздваивалось, одна половинка ласково шептала: «Ляг, поспи», вторая половинка  отвечала:  «Нельзя».  Первая: «Никто  не узнает». Вторая: «Но я-то буду знать! Нельзя!» Сколько раз потом в жизни приходилось говорить себе это «нельзя»!

Но одно из самых важных для меня воспоминаний, как-то связанных с тумбочкой, связано с … дракой. Тут надо дать некоторые пояснения. В начале нашего обучения, то есть в классе шестом, мелкие конфликты возникали довольно часто, и мы решали их кулаками. Это происходило до тех пор, пока мы не притёрлись друг к другу. Потом драться между собой мы стали значительно реже, да и то, если был серьёзный повод. Тот конфликт, о котором я расскажу, случился, наверное, в 10-м классе. Мы все были очень разными и отличались друг от друга ростом, весом, физической силой и бойцовскими качествами. Возраст у всех был приблизительно одинаковый, поэтому в роте мы делились не на старших и младших, а на мелких и крупных. Существовал негласный и незримый кодекс, по которому «крупные» снисходительно и терпимо относились к «мелким», а «мелкие», в свою очередь, старались не провоцировать «крупных» на конфликт. Если соотношение сил у бойцов  было несопоставимым, то «крупные» часто не давали разгореться конфликту и закончиться дракой. Но, если силы были равны, а повод к драке был принципиальным, в драку никто не вмешивался. Тогда драка превращалась в поединок, а, если выразиться высокопарно, то в дуэль. Можно ли было избежать драки? Это очень сложный вопрос, многие считали, что лучше быть битым, чем трусом.

Еще одно пояснение. В нашем взводе был Юрка, я не буду называть фамилию. Юрка был крупным парнем, добрым и бесконфликтным, про таких говорят – увалень. С физподготовкой у него было как-то не очень. Во втором взводе был парень – прямая противоположность нашему Юрке: физически развитый, нагловатый и скорый на расправу, назовём его «боец».

Перед началом кинофильма в актовом зале училища между ними вспыхнула ссора, но начался сеанс и все на них зашикали: «Не мешайте. В роте разберётесь». Тот, который «боец», пригрозил: мол, встретимся в роте.  Я в тот вечер был дневальным, и к концу сеанса наступала моя очередь дежурить у тумбочки, поэтому я, не дожидаясь окончания сеанса, вскочил, быстренько прибежал в роту и встал к тумбочке. Надо сказать, что за время сеанса я забыл об этом инциденте, и вдруг я увидел «бойца», он пришёл в роту одним из первых и встал посередине коридора. Он стоял, слегка расставив ноги, немного сутулясь, опустив руки, и в тот момент напоминал мне гориллу. Я тут же понял, зачем он здесь, и у меня внутри всё оборвалось от дурного предчувствия. Тем временем, в роту заходили кадеты. Те, кто ничего не знал, обтекали «бойца» и шли дальше, ну  а те, кто знал, в чём дело, останавливались. И тут появился Юрка. Я прекрасно понимал, что у Юрки шансов нет, но больше всего я боялся, что Юрка струсит. А Юрка шёл навстречу «бойцу», замедляя шаг, пока не подошёл на дистанцию удара.  «Боец» мог запросто вырубить Юрку одним ударом, но он просто толкнул Юрку кулаком в грудь. Знаете, есть такая  гнусная привычка у дворовой шпаны унижать свою жертву, провоцируя её нанести первый удар.  Для чего это делается? Я полагаю, для того, чтобы после этого отметелить противника с особым сладострастием. Юрка не отреагировал, тогда «боец» нанёс удар кулаком в грудь,  Юрка отступил на полшага, тогда «боец» ударил по лицу, не сильно, не больно, но это было еще хуже. И тогда все вокруг заорали: «Юрка, в стойку! Юрка, бей! Юрка, не отступай», симпатии были явно на стороне Юрки. Всё, что усвоил Юрка на уроках бокса, это подобие боксёрской стойки и прямые удары. Этого, разумеется, было недостаточно для победы над более сильным и наглым противником. «Бойца» сгубила его же самоуверенность и наглость. Первый же Юркин удар оказался неожиданным и очень удачным: прямо в нос!  «Боец», видимо,  на секунду потерял контроль над ситуацией, он сделал шаг назад, а Юрка продолжал бить: шаг – удар, шаг – удар. «Боец» как-то дёрганно пятился, а Юрка не мог уже остановиться и продолжал наносить прямые удары: шаг – удар, шаг – удар, шаг – удар, пока его противник не оказался на полу. А потом случилось вообще невероятное: «боец» поднялся и, пошатываясь, засеменил в умывальную комнату.

«Трибуны взревели от восторга!»   

Может, для кого-то это была просто драка, а для меня – урок на всю жизнь.         

Но сейчас в коридоре роты тихо и пусто – идут занятия. Идём дальше, заходим в ленкомнату. Интерьер изменился до неузнаваемости, но память быстро восстанавливает прежнюю обстановку. Вот тут стоял телевизор, заключённый в деревянную тумбу, которая запиралась на ключ для того, чтобы не было несанкционированного просмотра. А вот здесь, на стене, висел стенд  с фотографиями членов Политбюро ЦК КПСС. Фотографии были большие, в ¾ от натуральной величины.  Однажды кто-то заметил, что у членов Политбюро как-то странно блестят глаза. Ага, вот, в чём дело: какой-то раздолбай воткнул канцелярские кнопки  прямо в зрачки! Новость распространилась со скоростью взрывной волны, собралась маленькая толпа. Подошедший офицер приказал всем разойтись. Кнопки, разумеется, удалили. Потом командир роты говорил перед строем: «Нам известно, кто это сделал, но пусть этот человек сам сознается, а то будет хуже». Как же, нашли дурака! 

Кто-то вспомнил, как в ленкомнате устраивали вечер танцев с  участием приглашённых девушек, сейчас это называется дискотека. Вспомнили, как однажды такую «дискотеку» командир роты разогнал. Времена тогда были, с точки зрения идеологического воспитания, весьма странные. Модные в те времена танцы твист и шейк считались элементами загнивающей буржуазной культуры, а их проникновение в нашу жизнь приравнивалось к идеологической диверсии, что решительно пресекалось. Как-то раз в ленкомнате проводилось очередное комсомольское собрание. На повестке дня были вопросы экономии электроэнергии, воды и т.д. Это комсомольское собрание любил вспоминать наш командир роты Волочко Михаил Мартынович. На каждой нашей встрече он с удовольствием рассказывал (далее буду по памяти цитировать Михаила Мартыновича).

«Суворовец третьего взвода долго говорил об экономии, приводил цифры потерь воды и  объём потерь и убытков. В конце выступления председатель спросил, есть ли вопросы. Вася Журавлёв тут же поднял руку. А я ему: «Вася, опусти руку», но он продолжает тянуть руку, я снова: «Вася, сядь!». Это заметил начальник политотдела и велел суворовцу выступить. Но я-то знаю, что Журавлёв ничего хорошего не скажет, поэтому снова говорю ему: «Суворовец Журавлёв, сядьте!» А полковник из политотдела: «Михаил Мартынович, дайте же суворовцу выступить!». Тут встаёт Вася и с самым серьёзным видом говорит: «В бачке унитаза 10 литров воды. Если 9 человек оправится, а десятый сольёт за всех воду, то будет ещё больше экономия».  Все заржали, и собрание было сорвано.» Конец  цитаты.   

А вот и спальня. Сразу взглядом ищешь «свою» кровать, но не находишь, поскольку и кровати другие и расставлены как-то не так. Похоже, но не так, как было тогда. Твои товарищи наперебой начинают вспоминать всякие случаи, которые происходили в спальне. «А помните, когда мы мыли окна, кто-то разбил мячом одно стекло?». Да, было такое, дурачились и разбили стекло в наружной раме. Осколки быстро убрали, внутреннюю раму закрыли, чтобы старшина не заметил и не наказал. И вот, старшина пришёл проверить нашу работу, а мы с волнением ждали: заметит или не заметит. А старшина одобрил нашу работу, потом показал на окно с одним стеклом, сказал, что оно лучше всех вымыто. Мы думали, что старшина так шутит, но, оказалось, не заметил. Конечно, несколько дней спустя, отсутствие стекла было обнаружено, но виновного искать было уже бесполезно. И вдруг ты ловишь себя на мысли, что ты только формально участвуешь в разговоре, не вникая в его суть. Твои собственные мысли и чувства где-то в далёких шестидесятых, а перед глазами мелькают давние события, разговоры, люди,  как кадры старой, но когда-то уже виденной кинохроники. А память продолжает подбрасывать эпизоды,  которые ты до этого никогда и не вспоминал.

Вот она, бытовая комната, где мы, тринадцатилетние мальчишки освоили премудрости глажения одежды. Гладили через газету, а чтобы «стрелки» на брюках были острее и держались дольше, надо было с изнанки провести черту мылом в том месте, где должна быть «стрелка». Пуговицы на гимнастёрках у нас были латунные, их надо было чистить асидолом. Спросите сейчас у современных офицеров, что такое асидол, и большинство вам не ответит. Чистить пуговицы, это была целая технология: сначала пуговицы надо было загнать в щель трафаретки, потом слегка намазать асидолом, а потом специальной щёточкой начистить их до блеска. Дома, ещё до училища, мне нравился ритуал чистки пуговиц на отцовской  шинели и я его не только освоил, но и несколько раз самостоятельно чистил пуговицы. А в училище я охотно делился своим богатым жизненным опытом со своими друзьями. Теперь со скрытой гордостью вспоминаю, что это я учил некоторых будущих полковников чистить пуговицы. Жалко, что они этого не помнят, ну да ладно. Через несколько лет появились пуговицы, которые чистить было уже не надо.   Сколько всяких премудростей было освоено в первые же недели пребывания в СВУ от простого к сложному, от пришивания подворотничка до перешивания брюк в соответствии с тогдашней модой.  К сожалению, перешивание брюк было напрасным трудом: в самое ближайшее время ты был разоблачён и наказан, а брюки приведены в прежнее состояние. 

А вот тут был класс немецкого языка. На стене  висел плакат, где было написано большими чёрными буквами.

HIER WIRD NUR DEUTSCH GESPROCHEN!

Класс был тесный. Расстояние между доской и столом преподавателя было минимальным. Мы натирали мелом край доски, и на юбке нашего преподавателя к концу урока появлялась белая полоса. Простите нас, Ирина Анатольевна!

А ещё в классе висел красивый рекламный плакат, привезенный кем-то из ГДР. Что-то было на нём написано про «фольксайгенэ бэтрибэ». А на плакате красивая девушка с длинными ногами в коротком платьице на фоне фермы обнимает телёнка. Девушка нравилась, но сюжет был лживый, это меня раздражало, поэтому на обнажённых участках тела я нарисовал татуировки и сделал надписи (вполне пристойные). Мой друг увидел и ужаснулся: «Да тебя с твоим почерком вмиг вычислят!» Это было очень серьёзно, как минимум, идеологическая диверсия. Но друг спас меня. Он обвёл буквы, написанные моим почерком своими  буквами, и наслоение двух почерков затруднило идентификацию злодея.

Не все наши проделки были безобидными, часто в них сквозила жестокость. Теперь я прекрасно осознаю, что немотивированная жестокость по отношению к человеку, который тебе ничего плохого не сделал,  особенно омерзительна, но я оправдываю себя и всех нас тем, что это была необдуманная мальчишеская жестокость. В молодёжном сленге есть такое выражение – «по приколу», так вот, это была жестокость по приколу.

 Служил в училище майор Зензин в должности старшего преподавателя физкультуры. Майор Зензин был просто нормальным преподавателем, личных взвзаимоотношений ни у кого из нас с ним не было, были только обычные контакты на уровне: учитель-ученик. И вот, кому-то в голову пришла идиотская мысль, что фамилия Зензин это китайская фамилия – Зен-Зин. Тут же родилась кличка Китаец, но это было полбеды, беда была в том, что мы стали третировать его тем, что при встрече с ним мы хором кричали: «Китаец!». Только представьте себе: идет рота, и несколько десятков глоток хором орёт: «Ки-та-ец!».   Наши офицеры безрезультатно пытались с этим бороться. Дошло до того, что роту построили, перед строем вышел майор Зензин и начал говорить. Я не помню, что именно, но смысл был такой. Я ничего плохого вам не сделал и ваше отношение ко мне непонятно и незаслуженно обидно. Были ещё какие-то совершенно нормальные слова, после которых нормальным людям должна стать очевидной ненормальность их поведения. После этого майор ушёл, а некоторые вслед снова хором заорали: «Ки-та-ец!», и многие засмеялись. Это было омерзительно. Я вот ранее написал, что «я оправдываю себя и всех нас…». Нет, я не оправдываю, я только пытаюсь оправдаться, но это у меня плохо получается. Хочу заметить, что наша забава после этого быстро сошла на нет. Урок мы, конечно, извлекли.   Стараюсь не совершать поступков, за которые потом будет стыдно.

Много лет спустя я случайно встретил пенсионера Зензина в городе. Зензин  был подтянут и бодр, доброжелателен, и мы с ним тепло пообщались, но той темы не касались. Надо было попросить у него прощения за то, что мы делали (и сейчас я так бы и поступил), но я не сделал этого. Хочется верить, что он простил нас.

 

Может быть, у гражданских, когда они смотрели на нас, марширующих строем, возникала иллюзия нашей абсолютной дисциплинированности, но,  в действительности, мы не были примерными мальчиками. То, что я написал, это только незначительная часть наших грехов, за которые мы давно раскаялись. Мы были постоянной головной болью для наших офицеров-воспитателей и нашего командира роты. Вот они уж точно не питали иллюзий насчёт нас. Кто эти люди, которые работали и служили в СВУ? Давайте заглянем в историю. Когда создавались суворовские училища, в стране был голод и разруха, десятки тысяч мальчишек лишились семьи и дома.  Перед суворовскими училищами ставились конкретные задачи. Если говорить простым языком, училище должно было стать и домом и семьёй, а мальчишки должны были почувствовать, что у них есть отец. Именно поэтому подбор преподавателей и офицеров осуществлялся очень избирательно. Именно они создали училище и обеспечили преемственность традиций. Что такое для нас Минское СВУ? Это не здание на улице Богдановича (бывшая Горького), это та атмосфера, которая царит в этом здании и которую хранят в своей памяти выпускники училища. В атмосфере училища из обычных мальчишек вырастают мужчины, физически развитые, с уровнем образования явно выше среднего и, что особенно важно, усвоившие своеобразный кодекс чести:

Не доноси, не кради у своих, не лги товарищу, не  будь  трусом, не унижайся и не унижай других, будь справедлив, держи данное тобой слово, не обижай тех, кто слабее тебя, приди на помощь тому, кто в ней нуждается.

Нет сомнений в том, что учёба в СВУ воспитала и закалила нас, но сам  процесс нашего воспитания (точнее – перевоспитания) проходил достаточно трудно. Трудно  было перейти от либеральной домашней атмосферы к атмосфере военного быта. Дома нас ласкали и баловали, а в училище никого не интересовало, согласен ты или не согласен, хочешь ты или не хочешь. В нашу жизнь прочно входило понятие «должен».  

Никто не знает, кем и когда была написана песня «Кадетская мама».  

С детских лет я навеки твоей ласки лишился

И ушёл из родного дорогого угла

Ненаглядная мама, чем я так провинился,

Что меня ты так рано в СВУ отдала

Незнакомые дяди грубо брали за ворот

По ночам заставляли нас полы натирать

А ещё месяцами не пускали нас в город

И учили науке как людей убивать

И так далее. 

Тогда нам казалось, что эта песня, искренняя и правдивая, есть объективное отражение нашей жизни. Повзрослев, мы поняли, что эмоции в этой песне несколько гипертрофированы нашей неготовностью перейти от вчерашнего детства к сегодняшней военной жизни. «Становись! Равняйсь! Смирно! Напра-во! Шагом  марш!». Вытри сопли и выполняй! Чем раньше ты это усваивал, тем проще становилась твоя жизнь.

Сейчас мы вообще стали другими: жёстче, грубее, может быть, даже циничнее, но СВУ тут ни при чём: просто жизнь такова, что, столкнувшись с её реалиями, невозможно сохранить «нравственную девственность». Что же касается воспитания в СВУ, то, на мой взгляд, именно оно способствовало тому, что все мои  друзья выросли настоящими мужчинами и сумели сохранить честь и порядочность. Заслуга в этом, в первую очередь, наших командиров.

 

О наших командирах нужно сказать отдельно.

Старшина роты старшина Корнеев Иван Константинович. Про старшин существует множество анекдотов. Так вот, все эти анекдоты не про нашего Ивана Константиновича. Это был человек без педагогического образования. Всё своё образование он получил в армии и на фронте. Но, тем не менее, это был культурный, рассудительный, грамотный человек с педагогическим складом характера, требовательный и, вместе с тем, очень терпеливый и доброжелательный по отношению к нам. Вывести из себя Ивана Константиновича было трудно, и не потому, что у него были крепкие нервы, а потому, что он не позволял себе крик или грубость. Было в Иване Константиновиче то, что немного высокопарно называется чувством собственного достоинства. Что это такое? На мой взгляд, это, прежде всего, не позволять себе унижать других и не унижаться самому.  В неслужебной обстановке офицеры часто обращались  к старшине  по имени и отчеству и на «ты»: это допускалось, но в служебной обстановке, особенно в присутствии суворовцев,  обращались «товарищ старшина» и на «вы».  Запомнился мне  один эпизод. Я, к сожалению, не помню, с чего начался конфликт во время выполнения нами хозработ. «Чужой» подполковник в грубой форме сделал замечание присутствовавшему здесь старшине и отдал какое-то распоряжение. Подполковник был неправ, во-первых, нельзя делать  замечание старшине в присутствии суворовцев, во-вторых, нельзя разговаривать с подчинёнными хамским тоном, в-третьих, к подчинённым надо обращаться на «вы», во всяком случае, нас так учили с первых же дней пребывания в училище. Хамством, к сожалению, сейчас никого не удивить, ни на гражданке, ни, тем более, в армии.   На гражданке  можно указать начальнику на недопустимость такого поведения или просто «послать» его, а в армии такого выбора нет: надо сказать «есть» и выполнять распоряжение, а хамство придётся просто проглотить. Но СВУ ещё не армия!  В ответ на тираду подполковника старшина ответил: «Товарищ подполковник, ВЫ!»

- «Ты, что, старшина, не понял?»

Я тоже не сразу понял ответ старшины, но старшина повторил свой ответ: «Товарищ подполковник, ВЫ!».  Подполковник повысил тон и снова что-то сказал старшине, на что старшина ему снова ответил: «Товарищ подполковник, ВЫ!» Ситуация накалялась, я чувствовал напряжение старшины, но старшина стоял на своём. До подполковника, наконец, дошло, он переключился на нормальный тон и уже нормальным тоном, обратился к старшине так, как этого требовал Устав: по званию и на ВЫ, на что старшина ответил: «Есть!».

Мои служебные взаимоотношения с Иваном Константиновичем впоследствии переросли в дружбу. 

Командир роты подполковник Волочко Михаил Мартынович был крут, порою резок, мог применить крепкое словцо. Но, вот ведь что интересно, он никогда не унижал нашего достоинства, он не оскорблял нас, это были всего лишь эмоции, на которые мы порой провоцировали его своим далеко не ангельским поведением.  При этом Михаил Мартынович был справедлив, я не помню случая, когда он кого-то наказал незаслуженно. В роте учились два его сына, вот им, пожалуй, доставалось больше, чем нам. При внешней строгости подполковник Волочко был очень демократичен. Между собой мы звали его Пэп от сокращения слова «подполковник» - п/п.  К Пэпу можно было запросто подойти и поговорить, разумеется, если позволяла обстановка. Михаил Мартынович был очень эрудированным и начитанным. Мне запомнилось, что он нам постоянно что-то интересное рассказывал из истории или из политики. Про войну рассказывать не любил, в крайнем случае, что-то из «окопного быта». Почему-то вспомнился мне один его педагогический приём. В лагере у нас были занятия по рытью окопа для стрельбы лёжа. Мы лежали в ряд  и окапывались малыми пехотными лопатками. Это вам не огород длинной лопатой стоя копать! Копать надо так, чтобы не отрывать тело от земли. Так копать тяжело, очень хочется встать на четвереньки, а ещё лучше,  на колени. Но сзади вдоль шеренги прохаживается фронтовик, подполковник, с длинным ореховым прутиком, стоит только оторвать зад от земли, сразу получаешь прутиком по заду. И комментарий: это пули свистят. Может быть, какую-то домохозяйку и покоробит такой приём, но, я вам скажу честно, приём очень правильный. Получаешь свою «пулю» и включаешься в игру, потому что уже не раз слышал о том, что эта маленькая лопатка спасла жизни очень многим, и очень важно научиться владеть этой лопаткой.

 

Командиром взвода у нас был офицер-воспитатель майор Кульбаков Фёдор Андреевич. Я по объективным причинам опоздал на вступительные экзамены. Сдавал экзамены отдельно и был зачислен в училище недели на две позже других. Помню только, что был  угнетён и подавлен окружающей обстановкой. Ещё бы, тихий домашний ребёнок попадает в незнакомую обстановку и незнакомый коллектив. Никто тебя не спрашивает, чего ты хочешь, тобой только командуют и не дают никаких послаблений. И майор очень строгий и всё надо делать быстро. Но я был сыном офицера, жил среди военных, бывал в казармах, поэтому адаптировался достаточно быстро. Майор Кульбаков даже похвалил меня на занятиях по строевой подготовке. С удивлением для себя заметил, что «наш майор» совсем не злой, а очень даже доброжелательный и с ним можно нормально поговорить. Иногда спросишь его что-нибудь и тут же понимаешь, что ляпнул какую-то ерунду, а он только улыбнётся и спокойно тебе отвечает. Постепенно я начал привыкать к Фёдору Андреевичу. Ничего такого особенного в жизни не происходило, но однажды я получил от мамы письмо, которое меня очень расстроило, я стоял в спальне возле окна, и настроение у меня было хуже некуда. Я не заметил, как ко мне подошёл майор Кульбаков. Как-то так случилось, что он взял моё письмо и прочитал его. Я, конечно, не помню, что он мне говорил, но потом Фёдор Андреевич сказал мне, чтобы я надел шинель и помог отнести журналы домой. Дал мне небольшой пакет, и через пару минут мы были у него дома. Тогда я узнал, что Галина Александровна, супруга нашего командира, работает в нашем училище врачом. Меня угощали чаем, со мной долго разговаривали, расспрашивали об отце. Когда я сказал, что отец любит рыбалку,  Фёдор Андреевич начал рассказывать, какой хороший у училища летний лагерь, какая там великолепная рыбалка, красивая река,  лес, а в лесу грибы и ягоды. И дело совсем не в том, что меня напоили чаем. Я почувствовал, что я не безразличен этому человеку. Я уверен, что многие из нас чувствовали то же самое, поскольку мы видели, сколько времени Фёдор Андреевич уделяет нам. Иногда казалось, что он просто живёт в училище, во всяком случае, его мы видели постоянно с подъёма и до ужина. В воскресенье, когда у нас были какие-то мероприятия, он тоже был с нами, а если был лыжный кросс, он стоял на лыжне и каждому из нас засовывал в рот кусок сахара. Повзрослев, я задавал себе вопрос: «А были ли вообще у офицера-воспитателя Кульбакова выходные дни?».  Недаром говорят, что у офицеров нет праздников, у них есть праздничные будни.

 Если наш взвод убирал снег, часто и Фёдор Андреевич присоединялся к нам. Я много лет занимаюсь спортивным туризмом, но в свой первый лыжный поход я пошёл с майором Кульбаковым, это он познакомил меня со сказочной красотой зимнего леса. А летом мы были в лагере. В первый же год я многому научился у Фёдора Андреевича. Наш взвод заготавливал дрова для кухни. Мы пилили толстенные колоды, потом ставили чурбаки «на попа», а Кульбаков колол их топором. Было такое негласное соревнование: мы старались подсунуть самые толстые и сучковатые пни, думая, что Кульбаков с ними не справится, и рассердится на нас. Но он делал вид, что не замечает нашей хитрости и с каким–то  удовольствием расправлялся с очередным пнём. А потом  предложил нам самим попробовать, а когда у нас не получилось,  раскрыл нам секреты технологии. Зимой он показывал, как разводить костёр на снегу, а в лагере показал, как развести костер на болоте. А однажды он взял карту и начал рассказывать, что мы увидим, если будем идти вот по этой дороге. Он рассказывал так, будто сам всё время ходил по этой дороге. С этого дня началась моя любовь к топографии. Мы открывали у нашего командира всё новые качества: оказывается, он отлично выполняет упражнения на брусьях и перекладине, отлично плавает, стреляет. К стрельбе у него было особое отношение. Во-первых, он сам любил стрелять и при каждом удобном случае давал нам возможность пострелять из «мелкашки» или из своего табельного «Макарова». Стреляли мы значительно чаще, чем было положено по программе. Во-вторых, к стрельбе Кульбаков относился ответственно и объяснял нам, что, если стрелять из автомата как в кино, «от пуза веером», то точно никуда не попадёшь. «Попадает не тот, кто стреляет первым, а тот, кто успевает прицелиться».

Были ли у нас с ним конфликты? Ну конечно были, и конфликты, и наказания. Иногда наказания были очень условными: как-то на занятиях по тактике в лагере, он назначил некоторым из нас странное наказание: перенырнуть старицу т.е. проплыть  под водой от берега до берега определённое число раз. Вите Якубовичу досталось больше всех (но он и плавал лучше других). Повозмущавшись для вида, мы с удовольствием понесли это «наказание». А вот за курение Кульбаков действительно наказывал, сам он не курил и курильщиков вычислял без труда. Меня за это тоже наказывал. Однажды я спрятал сигареты в старый фонарик (раньше были фонарики с квадратной батарейкой). Пачка не вмещалась, пришлось достать отражатель. «Два наряда за курение и ещё один за то, что фонарик испортил». Но вот был случай, когда он не наказал меня. Я первым начал драку. Парень был сильнее меня, но он оскорбил меня и я не стерпел. Я, разумеется, проиграл, как говорят в боксе,  по очкам. И вот я сижу перед Фёдором Андреевичем с распухшей губой, и он спрашивает: «Меня интересует причина драки и кто начал». Я назвал причину и сказал, что начал я. 

- Ты что, не понимал, что он сильнее тебя и накостыляет тебе?

-Понимал.

- Так чего ты лез?

Я молчал и он молчал, так мы просидели минуту, потом он сказал: «Иди».

Командовал училищем Герой Советского Союза генерал-майор Саенко Пётр Родионович.  Я не собираюсь давать ему характеристику, просто, вспоминая его, я всегда испытывал тёплые чувства. Моё знакомство с Петром Родионовичем состоялось так. В училище я прибыл в сопровождении своего отца, полковника. Генерал принял нас в своём кабинете, после знакомства подошёл ко мне, потискал  мои плечи и спросил: «Что же ты такой маленький, и хочешь стать офицером?»  На это я ответил: «Мой папа тоже небольшого роста, а вот полковник». Хотел, было, добавить, что и он не богатырь, но хватило ума промолчать. Они оба засмеялись. Так мы познакомились.

 Между генералом и простым суворовцем дистанция огромная, но, тем не менее, Пётр Родионович находил время приходить к нам роту и общаться с нами. А однажды пришёл к нам во взвод, когда мы в классе играли в шахматы.  Он сам предложил нам сыграть. Я, для своего возраста,  играл неплохо, но генерал оказался слабее. Все, конечно, болели за меня, а я не скрывал своей радости, когда выигрывал у генерала. Мы сыграли несколько партий. Запомнился не результат, а тот азарт, с которым играл Пётр Родионович, а когда он выигрывал, то радовался как мальчишка. В последней партии генерал поставил свою фигуру так, что моему королю был шах, но слово «Шах!» он не произнёс, а я шаха не заметил, поскольку игра была эмоциональная. Естественно, следующим ходом генерал сбил моего короля, а меня объявил проигравшим.  Мы закричали, что это не по правилам. На это генерал сказал, что в жизни тоже бывает «не по правилам» поэтому надо быть всегда начеку и не зевать, чтобы вас не побили. Не помню, как это было дословно, но смысл был именно такой.  У генерала был «некомандирский» голос, к тому же, были особенности дикции, поэтому генерал часто пользовался мегафоном, если какие-то мероприятия проводились на улице. Этим пользовались некоторые шутники-раздолбаи. Однажды шла тренировка к параду. Нам дали перерыв. Генерал положил мегафон на ступеньки лестницы, а сам отошёл в сторонку с некоторыми офицерами.  Какой-то раздолбай незаметно взял мегафон и, имитируя голос генерала, крикнул: «Училище, приготовиться к построению». Все бросились по своим местам, включая офицеров. Ситуация завершилась общим хохотом.  Несколько лет спустя, когда мы уже не были суворовцами и в гражданской одежде проходили по улице Горького, издали заметили нашего генерала. Нас было трое, мы быстро встали в шеренгу и прошли мимо  Петра Родионовича строевым шагом, держа равнение на право. Генерал встал по стойке « смирно» и отдал нам честь. Я не считаю это мелким эпизодом. Я запомнил это ещё и потому, что это была наша с ним последняя встреча.

 

Мы все  стали взрослыми, но всегда помнили наших командиров и продолжали поддерживать с ними тёплые отношения всё то время, которое нам и им было отпущено судьбой.

Особое место в училище занимал военный кабинет. Когда-то, во время учёбы в СВУ, туда можно было придти просто так и потрогать руками всё, что в нём было. А чего там только не было!  В центре кабинета стояла пирамида, а в пирамиде (вы не поверите!) – трёхлинейка, ППШ, карабин Симонова и ещё какие-то сокровища.  И всё это можно было взять в руки  и пощёлкать  затвором. Помню топографическую карту рядом с макетом местности. Интересно было находить на этом макете и на карте общие детали рельефа и  ориентиры. В кабинете присутствовала экспозиция под названием «шанцевый инструмент». Сразу запомнил, что есть сапёрная лопата и есть малая пехотная лопатка.  А вот «большая  и малая сапёрная лопата» существуют только в кинофильмах и книгах про войну, созданных людьми, не служившими в армии. Возле окна, обращённого в сторону стадиона «Трудовые резервы», стояла стереотруба. Теперь этого стадиона нет. Жива ли ещё стереотруба, не знаю, но о трубе отдельно. Я помню, как мы на стадионе играли в карты и в этот же день наш командир взвода подошёл ко мне и сказал: «А ну-ка давай сюда карты. И тетрадку с записями тоже, хочу посмотреть, во что вы играли».  Мы долго ломали голову, кто же нас сдал? Всё оказалось просто: стереотруба!  Есть такой анекдот. Штирлиц, подходя к лесу,  увидел голубые ели. Штирлиц глянул в бинокль и увидел, что голубые не только ели, но и пили! Когда мне теперь случайно попадает в руки бинокль, я тут же вспоминаю  этот анекдот и тут же мгновенно  вспоминаю стереотрубу из военного кабинета.

Теперь, говорят, такого кабинета нет, поэтому из расположения роты мы идём обычно в музей училища. Где-то здесь был кабинет биологии. Сам кабинет я помню плохо, но прекрасно запомнил уроки биологии.  Особенно запомнилась мне женщина педагог: она не только интересно  вела урок, но и отвечала на все наши вопросы, и не только по биологии, но и по медицине. Что такое инфаркт миокарда? Почему антибиотики в одном случае действуют, а в другом нет?  Она отвечала просто, чётко и правильно, как ведущий на телевидении Мясников. Я это хорошо помню потому, что стал врачом и смог это оценить профессионально.

Но, если пройти чуть дальше, и повернуть направо, то там будет кабинет физики. Мы всегда немного побаивались уроков физики. Может, для кого-то  физика связана с Эйнштейном, а для меня физика это, прежде всего,  Леонид  Иванович Чистовский, майор, боевой офицер. Леонид Иванович был строгим учителем, даже очень строгим, но  без намёка на самодурство. Психология учащегося всем известна: если вчера тебя вызвали к доске и поставили отметку, то завтра уже не вызовут, так зачем учить? Майор Чистовский сломал этот стереотип, он как-то сказал нам: «Эффективность наказания не в его тяжести, а в его неотвратимости.  И, если двойку за невыученный урок считать наказанием, то это наказание должно быть неотвратимым».   У Леонида  Ивановича была такая методика:  в начале урока трёх-четырёх  человек  он усаживал  за блиц-контрольные,  двоих  вызывал к доске делать какие-то расчёты, а остальных бегло опрашивал. Система работала эффективно. Физику учили добросовестно и регулярно. Все контрольные работы, которые присылали нам из Москвы, мы, едва ли не всем взводом, писали не «отлично», но Леонид Иванович говорил нам: «Напрасно радуетесь. Будете писать мою контрольную». По физике было два сборника задач, автором одного был Демкович, второго – Знаменский. Демковича Леонид Иванович недолюбливал и предпочитал Знаменского, поскольку задачи там были сложнее, а ещё там были задачи повышенной сложности, отмеченные «звёздочкой», особенно любимые Леонидом Ивановичем. У нас сложилось впечатление, что Знаменского Чистовский знал наизусть: номера задач и ответы к ним называл по памяти. Мы между собой звали Чистовского «Точечкой», потому что, выявив очередного разгильдяя, не выучившего урок, Чистовский  говорил: «Я ставлю в журнал точечку, а, если ты не придёшь ко мне и не пересдашь, то точечка превратится в двоечку». Пытались ли мы обмануть Леонида Ивановича? Конечно же,  пытались, но желающих было мало, особенно после такого случая.

Был у нас во взводе суворовец Зябкин. Как-то раз он не подготовился к уроку и решил под благовидным предлогом опоздать на урок минут на 10-15, чтобы не стать жертвой опроса или контрольной. Вот Зябкин заходит в класс и говорит, что был в санчасти, сдавал кровь на анализ и в доказательство выставляет вперёд руку, в которой между большим и безымянным пальцем зажата ватка. Леонид Иванович не любил халявщиков и лодырей, но не дал воли эмоциям, а спокойно произнёс приблизительно такую фразу: «Значит так, Зябкин, впредь перед началом каждого урока ты не занимаешь своё место, а остаёшься у доски, потому, что на каждом уроке ты будешь получать персональное задание». Результат не заставил себя долго ждать: Зябкин стал получать хорошие, и даже отличные оценки. А однажды Чистовский во время опроса задал классу вопрос из давно пройденной и уже немного забытой темы, что-то про угловую скорость. Класс притих, многие опустили головы, чтобы не встречаться взглядом с преподавателем и вдруг Зябкин поднял руку, встал и чётко ответил на вопрос. Под одобрительный ропот класса Леонид Иванович поставил Зябкину отличную отметку и «амнистировал» его. 

Физику майор Чистовский постоянно «привязывал» к военному делу. Он сам придумывал вопросы и задачи по военной тематике, например: «какое время движется пуля в канале ствола ротного пулемёта?» или: «под каким углом надо бросить гранату, чтобы она пролетела максимальное расстояние?» Причём надо было не просто ответить, а привести формулу для расчёта. А ещё он говорил: «В армии не всё происходит по приказу, многое происходит по законам физики». Когда мы проходили тему кинетической энергии, то майор Чистовский сказал следующее: при выстреле с небольшого расстояния, при попадании обычной пули, в металлический предмет под углом, близким к прямому, кинетическая энергия пули переходит в тепловую, при этом пуля разлетается на осколки, часть которых – это расплавленный свинец.  Эти осколки  и расплавленный свинец дают несколько ранений и могут даже ранить несколько человек. Я тогда не поверил ему, а потом сам, в своей работе встретился именно с таким случаем.

И еще раз о физике: Вступительный экзамен по физике в МГМИ я сдал на «отлично», а один из приёмов майора Чистовского применял в своей работе. По совместительству я преподавал в медицинском училище. На каждом занятии были опоздавшие. Я заранее готовил листочки со сложными вопросами и тут же вручал опоздавшим. И вот, что интересно, опоздания прекратились.

Многие  преподаватели училища были боевыми офицерами. Некоторые из них, будучи в запасе, продолжали носить военную форму.  Наш преподаватель русского языка и литературы Демиденко Павел Сергеевич какое-то время ходил в форме с погонами майора и тогда мы, по его просьбе, обращались к нему: «товарищ майор». Я хорошо помню, как он говорил: «Трудно дать определение, что такое культурный человек, это очень многогранное понятие.  Ясно только одно:  если человек неграмотно говорит и пишет с ошибками, то при всех его достоинствах он не может считаться культурным человеком». Если мы допускали ошибку  в слове, то слово нужно было выписать в отдельную тетрадку, именуемую «словариком», и составить  с этим словом предложение.      Мой друг, Сашка Ваньшин, со словом «новелла» составил такое предложение: Я схватил новеллу за хвост и потянул.  Павел Сергеевич был человеком с юмором  и написал на полях: «И что, не оцарапала?».  А  на словах добавил: «Надо бы двойку поставить, клички животных пишутся с большой буквы, но я поставлю четвёрку потому, что не встречал кошек с таким именем». Иногда Павел Сергеевич в дополнение к классическим  правилам придумывал свои правила. Некоторые суворовцы никак не могли запомнить и, вместо слов  «участвовать» и «чувствовать»,   писали «учавствовать» и «чуствовать». Правило Демиденко по этому случаю звучало так: 

«Птички чувикают, а некультурные люди чавкают. Запомните: чувикать можно, а чавкать нельзя!»

  Я помню его диктанты: брался текст из сборника диктантов и максимально насыщался новыми предложениями и словосочетаниями, такими, как «во что бы то ни стало»  или «что бы такое предпринять, чтобы освежиться?». Стандартный текст дополнялся прямой речью  и множеством причастных и деепричастных оборотов. Из-за этого тексты становились смешными и казались нам абсурдными. Чего стоило только одно такое предложение. Цыган на цыпочках с циркулем в руках подошёл к цыплёнку и, оглядываясь, сказал ему: «Цыц!». Но, как это впоследствии выяснилось, эффективность  таких занятий была  высокой. Я вот тут Ваньшина вспомнил. Это ему принадлежала одна крамольная идея, как писать диктанты без ошибок. Дело в том, что Павел Сергеевич Демиденко придерживался принципа, что «повторенье – мать ученья» и довольно часто мы писали диктанты, но диктовал нам не сам Демиденко, а назначенный им суворовец из числа наиболее грамотных. Парень стоял сбоку от преподавательского стола и держал книгу или листок с текстом и диктовал. Так вот, Ваньшин предложил, чтобы диктующий делал специальные тайные знаки, указывающие, где надо ставить запятые, тире и двоеточия. Знаки были такие: Вызтавленный прямой указательный палец означал тире, согнутый указательный – запятую, Два пальца, указательный и средний – двоеточие и т.д. Это было здорово и, главное, эффективно! Этот Ваньшин вообще был весьма горазд на разные разгильдяйские идеи.  Это с его подачи мы с ним уселись перед нашим училищным духовым оркестром с двумя половинками лимона и стали сосать этот лимон. Вскоре мы были замечены, а ещё  через некоторое время получили по подзатыльнику и были выгнаны из актового зала. О Ваньшине можно ещё много рассказать, но не буду сбиваться с темы.

Нельзя не вспомнить преподавателей такого предмета, как история. О самой истории говорить не хочется. Что такое история? Это субъективное изложение или умышленное искажение событий в угоду правящей верхушке. Тогдашнее преподавание истории не оставляло места для сомнений и раздумий. Личное мнение не должно было выходить за рамки официальной версии. Нас приучали к мысли, что всему хорошему у нас в стране мы обязаны партии, а всё плохое у нас от внешних и внутренних врагов. Первый наш преподаватель истории был, как бы это помягче сказать, очень прямолинеен. Обойдёмся без фамилии, скажу только, что в нашей среде у него был псевдоним Метр-в-клетку. Вот как он объяснял нам кризис перепроизводства при капитализме (почти дословно):

«Капиталист выпускает самолёты.  Самолёты, самолёты, самолёты. В результате, самолётами забито всё. А в моде (да, именно так и говорил – в моде) кастрюли. И вот, самолёты долой,  давай выпускать кастрюли. Кастрюли, кастрюли, кастрюли. Кастрюли некуда девать, производство закрыли, началась безработица». 

 Вторым преподавателем истории (и обществоведения) стал Фарбер Борис Ефимович. Это был умный, интеллигентный и, конечно же, грамотный человек. К этому следует добавить правильную и аргументированную речь, легкую (в нужных местах) иронию и чувство юмора. Дисциплина не позволяла нам вслух высказывать сомнение по поводу того, что нам говорят на уроках и, тем более, вступать в спор с преподавателем. Борис Ефимович удивил нас тем, что, не только не запрещал нам вступать в дискуссии, но и поощрял эти дискуссии. Он учил нас не только истории, но научил нас мыслить, анализировать и делать выводы. Он учил нас вести полемику и отстаивать свою позицию не при помощи эмоций и сильных выражений, а посредством логики и аргументов. К сожалению, в реальной жизни мы встретились с другой логикой: «ты начальник – я дурак, я начальник – ты дурак».  Вы спросите, а причём тут история?  А притом, что слепо верить можно только в Бога, а в истории и в жизни надо мыслить и делать правильные выводы.  Чем ещё мне запомнился Борис Ефимович, это умением составлять конспект. Всё, что он излагал на уроках, у него было чётко разделено на главы, пункты и подпункты, а в каждом разделе его лекции отводилось специальное место для примеров или выводов. Он и нас с первых же занятий приучал к этой методике. Когда я учился в институте, на занятиях по политэкономии преподаватель взяла  мой конспект, полистала его и спросила, кто меня учил вести конспект. Получив ответ, она улыбнулась и сказала, что  какое-то время работала вместе с Фарбером.

Много лет спустя, я узнал, что Фарбер уехал в США. Сейчас этим никого не удивишь и не смутишь, но тогда это воспринималось почти как предательство. Во всяком случае, такое отношение в нас воспитали, это уже потом мы разобрались и поумнели. Но в любом случае, я продолжаю считать Бориса Ефимовича высокопрофессиональным учителем.  

А ещё у нас был такой предмет, как труд. На уроках труда нас научили работать с инструментами так, что можно было идти работать слесарем или столяром. Особенно мне нравилась работа в столярной мастерской. Преподавателем труда у нас был молодой мужчина Георгий Васильевич. Кто-то из нас спросил: «А зачем нам, будущим офицерам, навыки столяра?» Георгий Васильевич улыбнулся и ответил: «Вы думаете, что женщины любят высоких и красивых? Нет, женщины любят тех, кто может починить табуретку».  Я с благодарностью вспоминаю и самого Георгия Васильевича и то, чему он нас научил. У меня на даче в подвале моего домика есть маленькая столярная мастерская, где я с удовольствием мастерю что-то для себя и своей семьи.

Во время посещения училища, заходя в классы и кабинеты, мы подходили к окнам, но не для того, чтобы посмотреть на улицу – там всё хорошо знакомо и навсегда отпечаталось в нашей памяти. Каждый взгляд в окно выхватывал из прошлого всё новые и новые воспоминания. Не знаю, как у других, а у меня при взгляде в окно  память «включала» очередной эпизод, затем второй, третий, как кадры кинохроники.

Вот карниз,  сантиметров 50 шириной, который  тянется под окнами третьего этажа (он и сейчас, разумеется, есть). Открыв нужное окно, можно было пройти несколько шагов по карнизу до пожарной лестницы, а потом спуститься вниз во двор. Этим же путём можно было вернуться в расположение роты. Лично я никогда не ходил по карнизу: мне было страшно, хотя по пожарной лестнице на крышу лазил.

 Вот переименованная улица Горького. По улице Горького тогда ходили трамваи, ходили со звоном и грохотом, но мы к ним привыкали и спали хорошо. А вот после возвращения с каникул приходилось привыкать к трамвайному грохоту заново. Дело даже не в трамваях, а скорее в том, что надо было отвыкать от маминой заботы, домашнего покоя, тепла и уюта. Днём ещё было терпимо: день был насыщен людьми,  событиями, впечатлениями, и так продолжалось до отбоя, а потом ты оставался наедине с собой и своими мыслями.  А тут ещё эти трамваи!

 Первые  ночи, некоторые плакали, но вспоминать об этом не любят.

А вот площадь Парижской Коммуны... Спросите прохожих в Минске, где находится площадь Парижской Коммуны, и они ответят вам, достав смартфон: «Сейчас посмотрю в интернете». Нам не надо напрягать память, мы еще слышим топот наших ботинок по этой площади: там проходили наши тренировки к параду. Кстати, о топоте, это был не только топот, но ещё и лязг, потому что к подошвам наших ботинок были прибиты небольшие металлические пластины. Непредсказуема и неисчерпаема фантазия нашего начальства. В детстве я млел от восторга, когда видел военный парад или просто прохождение торжественным маршем. Конечно же, хотелось и самому участвовать в параде, поскольку я вырос в семье офицера и в атмосфере военных городков. Парадов на нашу долю пришлось предостаточно. Сейчас многие не знают, что тогда военные парады были не только 7 ноября, но и 1 мая, а в 1965 году ещё и 9 мая. Когда я слышу чьи-то восторги по поводу парада, я объясняю, какой это тяжёлый труд подготовка к параду.  Мы также помним, каким был первомайский парад в 1962 году: температура близко к нулю и дождь со снегом.  Помним, как офицеры ВИРТУ падали в холодовой обморок. А нам по 13 лет, мы стояли, втянув руки в рукава мундиров и вжав голову в плечи. Лично я отупел от холода и уже перестал понимать, что происходит. Мы выдержали, хотя и у нас были потери. Нескольким особо замёрзшим, в том числе и мне, разрешили зайти в подъезд  ближайшего жилого дома погреться. Один из наших ребят, Саша Ваньшин лёг рядом с батареей отопления, он уже не соображал, что батарея холодная. На Сашу наткнулся житель одной из квартир, он притащил его к себе  домой, дома его раздели, засунули в ванну с горячей водой, а потом дали выпить портвейна. А много ли надо голодному и замёрзшему подростку? Получилось так, что парад провели без Ваньшина, а по возвращении в училище  никто не мог ответить на вопрос «где Ваньшин?».

А вот чем запомнился мне парад 9 мая 1965 года. Конечно, день 9 мая отмечали и раньше, я даже помню, как в военном городке, где мы жили, прямо во дворе нашего дома вечером собирались офицеры и выпивали, тут же были и жёны некоторых из этих офицеров. Но не было праздника, не было веселья и песен.  Правильные слова я потом услышал в песне: «это праздник со слезами на глазах». Да и сам день был не выходным, а обычным рабочим днём. В 1965 году день стал выходным в честь двадцатой годовщины Победы. Войск на параде было значительно меньше, зато шли колонны ветеранов. Правда, понятия «ветеран войны» ещё не было в обиходе, было понятие «участник войны». Было интересно смотреть на  этих гражданских идущих строевым шагом, пытающихся держать равнение. Чувствовалось, что для этих стареющих, но ещё крепких мужчин с орденами и медалями на груди главным в жизни была война, а не парады. После парада нас ждал в училище торжественный обед. По традиции с краткой поздравительной речью выступал начальник училища Герой Советского Союза генерал майор Саенко Пётр Родионович, а потом училищный духовой оркестр исполнял «Танец с саблями» из балета Хачатуряна «Гаянэ», и начинался обед. Сразу после торжественного обеда нас отпустили в увольнение. Вот тут мы и столкнулись с большим числом празднующих участников войны. В центре города на каждом углу, а также в парках и скверах стояли столы, с которых торговали «в разлив» вином. Это сейчас распитие алкогольных напитков на улице – административное правонарушение, а тогда на эти явления смотрели просто, тем более, что был праздник. Я хорошо помню, как ветераны, согретые воспоминаниями и вином, пытались нас угощать и, чего греха таить, многим это удавалось. Помню, каким вкусным был портвейн! Но я не этим запомнил тот день. Я никогда больше не видел такого  количества гражданских мужчин и женщин с боевыми наградами, и тогда впервые понял, что воевала не только армия, а воевал народ.   

С площадью Парижской Коммуны связано ещё немало всяких воспоминаний, может быть, и не очень важных, но вот запомнилось, и всё тут! Сейчас я понимаю, почему так. Мы каждый день видели из окна этот пейзаж: оперный театр, сквер, площадь Парижской Коммуны, кафе «Театральное», а чуть дальше – булочная (о булочной потом). Мы ведь учились в закрытом учебном заведении, и пойти куда-то самостоятельно за пределы училища мы могли, только в выходной с увольнительной запиской в кармане. Не удивительно, что этот пейзаж ассоциировался у нас со свободой.  Не нужно думать, что мы были в училище изолированы от окружающего мира, вовсе нет. На площади Парижской Коммуны мы бывали довольно часто: это и тренировки к параду и ежедневная утренняя физзарядка с пробежкой в сквере, но тогда не было ощущения свободы, поскольку всё было организованно, строем и под командой офицера.

 Были ещё выходы из училища «на салют» по праздникам: нас строем выводили на площадь, а потом распускали. На балконе оперного театра находились установки для запуска ракет. После каждого залпа на землю падали  тлеющие пыжи. Надо было подобрать такой тлеющий пыж и сделать вид, что у тебя в руках зажжённая сигарета. Если подуть на тлеющий пыж, то огонёк становился ярче, и издали казалось, что у тебя в руке сигарета, и ты делаешь затяжку. В сумерках лица суворовца не было видно, а имитация курения была очень достоверной. Сопровождавший нас офицер или сержант, заметив такого «курильщика», пытался идентифицировать нарушителя дисциплины, однако «курильщик» прятался за спины товарищей, и начиналась игра в кошки-мышки. Конечно, мы давали себя поймать, после чего показывали, что это всего лишь тлеющий пыж, а не сигарета и радовались, что удалось обмануть офицера.

Теперь о булочной. В начале шестидесятых в стране разразился продовольственный кризис. Хлеб стал другим, в нём появились какие-то примеси. Хороший белый хлеб и, особенно, булочки стали дефицитом и раскупались мгновенно. До открытия булочной выстраивалась очередь в несколько десятков человек. Мы наблюдали эти очереди ежедневно, и недоумевали, что это там такое продают, нас ведь этот кризис почти не коснулся, и нас кормили по старым нормам. Но вот однажды нас собрали на комсомольское собрание и кто-то из офицеров (не помню, кто именно) спокойно и доходчиво объяснил, что в стране есть трудности с хлебом и нас просят осознать ситуацию и поддержать решение заменить часть положенного нам белого хлеба на чёрный хлеб. Да, нас  именно просили понять ситуацию и сознательно принять решение. Меня и тогда и, особенно, сейчас удивила сама постановка вопроса: нас просили. Конечно, мы вникли, осознали и приняли правильное решение. Я говорю это без всякой иронии. Я не могу сказать, что кормить нас стали хуже, нет, разве что макароны стали серыми, да урезали норму белого хлеба и сам хлеб стал «не такой». Потом, в последующие десятилетия, экономическая ситуация ухудшалась и поползли вверх цены, но уже никто никого не спрашивал, «согласны ли мы». Согласие народа оформлялось автоматически и заранее где-то на этажах власти. Появилась даже песня: «вчера у нас от имени народа опять подорожала колбаса». 

Но вернёмся к нашей булочной в 1963-й год. Нам было по 14 лет, шли мы с другом мимо булочной и мимо очереди, и захотелось нам булочку. Вся очередь состояла из «злых тёток», ведь давали только по 2 или 3 булочки в одни руки, и гарантии, что хватит всем, не было. Мой друг пробился внутрь булочной и украл булочку, но был задержан бдительной продавщицей,  которая подняла крик и стала угрожать милицией. И тогда случилось неожиданное: женщины из очереди накинулись на продавщицу и высказали всё, что они думают о продавцах и о советской торговле. Досталось даже советской власти. Мой друг вышел из булочной со слезами на глазах и четырьмя булочками в руках. 

Люди нашего поколения помнят, что в шестидесятые годы довольно остро стояла проблема уличного хулиганства. Во дворах «спальных районов» нарваться на шпану можно было запросто. Мы, конечно, по дворам не шастали, но проблема коснулась и нас.  Хулиганьё повадилось ходить в парк Горького и в сквер с памятником Марату Казею и стали  цеплять наших ребят. Шпана стала провоцировать всякие конфликты, пользуясь численным превосходством, ведь гуляли мы небольшими группами по 2-3 человека, а их бывало по 5-6 человек. Никому мы не жаловались, но в ближайшие выходные увеличили число наших групп, и группы старались держать друг друга в поле зрения. Нас не заставили долго ждать: одна из наших групп из трёх человек была окружена шпаной, но тут же подошло наше «подкрепление», и была одержана убедительная победа. Сильно их не били, просто продемонстрировали своё превосходство. Подробности нетрудно себе представить. Посрамлённая шпана, размазывая кровавые сопли, отступила, но при этом пообещала в следующие выходные взять реванш.  Однако, в следующие выходные ситуация повторилась. Надо сказать, что милиция поначалу никак не реагировала. Это сейчас при первых же признаках начинающихся массовых беспорядков мгновенно реагируют и патрульные группы и силовые подразделения, а тогда  к нам подходили патрульные милицейские группы и задавали нам всякие вопросы, но мы им объясняли, что мы никого не трогаем, порядок не нарушаем и только стабилизируем ситуацию. Милиционеры и сами понимали, что угроза общественному порядку исходит, прежде всего, от групп выпившей шпаны, и нас не трогали. Но от выходных к выходным шла эскалация конфликта. Шпана, опираясь на классовую солидарность, наращивала силы, на что мы были вынуждены реагировать адекватно и симметрично.  «Театром военных действий» стал парк Горького. Мы всегда одерживали победу, несмотря на то, что у шпаны стало появляться оружие в виде палок, арматуры и т.п. Мы были более организованы и лучше подготовлены физически, нам тогда было по 16-17 лет.  Так долго продолжаться не могло. Не знаю, что происходило в службах охраны общественного порядка,  но в очередной раз, когда в парке было черно от кадетских шинелей, появились и милицейские патрули и военный патруль. Капитан, начальник военного патруля, потребовал у кого-то увольнительную записку. Записку ему по понятной причине никто не дал, тогда капитан выбрал самого высокого из нас – Сашу Лапицкого и потребовал увольнительную у него. Все понимали, что ему нужна просто хотя бы одна фамилия. Все прекрасно понимали, что у «засветившегося», независимо от его роли и степени участия, будут неприятности, поэтому увольнительную офицеру никто не давал. А Лапицкий увольнительную дал. Саша был принципиальным и порядочным парнем, к сожалению, немного идеалистом. Он рассуждал примерно так. Я ничего не нарушил, ни общественный порядок, ни дисциплину, ни закон и мне бояться нечего. К сожалению, Сашу подвела наивная вера в справедливость. Его сделали просто «козлом отпущения» и принесли в жертву чьим-то служебным амбициям и чьему-то спокойствию. Да, потом было комсомольское собрание, где мы выступали в его защиту, но всё было напрасно – Лапицкого грубо и несправедливо отчислили из училища. Это была самая большая и самая обидная несправедливость, с которой я столкнулся в училище.

            Я помню, как нам выдали оружие. Я не верил своему счастью. Мне ещё нет 16 лет, а у меня МОЙ автомат, и не какой-то старый или учебный, а новенький, в заводской смазке АКМ, да ещё и со штык-ножом. Правда со штыками  сразу получилась накладка. Офицера-воспитателя в классе не было. Кто-то бросил штык в классную доску, потом ещё и ещё. Дурной пример заразителен: скоро весь взвод метал свои штыки в доску. Не повезло тем, кому достался пулемёт и гранатомёт: им приходилось клянчить штык у счастливых обладателей автоматов. Нетрудно догадаться, во что превратилась доска. Доску быстро и, как-то даже без лишних эмоций, заменили. Удивительно, но нас не наказали. Думаю, что командир роты возложил вину на командира взвода и отвалил ему по полной. Логика в этом есть.  А дальше началась по-настоящему военная жизнь. Мы сразу почувствовали себя мужчинами.  Ещё бы, в строю, да ещё и с автоматом! А ещё во взводе было три пулемёта РПД, РПК, и РП 46. Самым крупным во взводе  был Саша Лапицкий, ему достался РП 46 весом 13 кг. РПД, который весил около 7 кг,  достался Виктору Ивашнёву, или Ивахе. Был ещё и старенький гранатомёт, но восторга он не вызывал – обыкновенная труба.  И, конечно же, были стрельбы. Особенно мне запомнились ночные стрельбы. Стреляли мы, правда, не ночью, а в вечернее время зимой, поэтому было темно и очень холодно. Сильно замерзали руки, особенно перед самой стрельбой, когда нужно было снять перчатку, но было жутко интересно, и как-то таинственно и празднично, наверное, потому, что стреляли трассирующими. Ситуация на стрельбище внезапно осложнилась. У нас в училище был старый автобус, на котором нас партиями вывезли на стрельбище. Пока готовилась и стреляла первая партия, привезли остальных. А вот когда нужно было везти нас обратно, автобус просто не завёлся. Беда одна не ходит: на стрельбище не работал телефон. Нетрудно себе представить, что может случиться в полевых условиях при температуре 10-12 градусов мороза и легком ветерке. Один из командиров взводов взял для страховки двух суворовцев, бегом преодолел расстояние в несколько километров до ближайшей воинской части и через комендатуру или через командование части организовал в срочном порядке транспорт для перевозки нас в училище.  

Как-то раз мы принимали участие в военно-патриотической игре «Зарница». На нас наступали школьники с деревянными автоматами, а мы изображали противника и обороняли высотку. Я помню, как они восторженно заорали, когда мы открыли огонь холостыми патронами, а потом стали бросать взрывпакеты. По окончании игры было общее мероприятие, организованное городским комитетом ВЛКСМ, гибрид концерта и митинга, это я помню плохо, но хорошо помню восторг в глазах девочек и  зависть в глазах мальчишек. Я любил свой автомат, я и сейчас помню его номер ЛР 1412. А ещё во взводе был гранатомёт. Это был не просто гранатомёт, а дедушка всех гранатомётов, и звали его РПГ-2. Хозяином этого гранатомёта был Коля Лосенков.

Хочется сказать пару слов о Коле Лосенкове. Небольшого роста, крепкий, чем-то похожий на киноактёра Леонова. С виду, туповатый, но, в действительности, умный и хитрый, носил дурацкие круглые очки, которые прекрасно дополняли портрет лодыря-троечника. Поведение Коли на уроках было непредсказуемым. Если Коля хотел уклониться от контрольной работы, он мог скрючиться, как от сильных болей в животе, и тогда преподаватель вынужден был отправить его в санчасть. Этот фокус проходил не всегда, поэтому Коля радовал нас разнообразием приёмов. Представьте себе такую картину. Преподаватель объявляет тему сочинения, а в этот момент Коля дурным голосом начинает петь с выраженным «белорусским» акцентом:

«Жена не хочет спать со мною радом

И называет меня старым ссыкуном»

Хохот в аудитории, а Колю выгоняют с урока. Как говорят в математике, что и требовалось  доказать.

 Вот мы с ним на той самой «Зарнице» превратили гранатомёт в миномёт. Это очень просто. Из обычной газеты делается пыж и загоняется в трубу гранатомёта. Потом берутся два взрывпакета, первый взрывпакет поджигается, закладывается в заднюю часть трубы гранатомёта и тут же гранатомёт задним концом упирается в землю  под углом в 45 градусов. Второй взрывпакет, который уже подожгли через 2-3 секунды после первого,  забрасывается в дульную часть гранатомёта. При взрыве первого взрывпакета второй вылетает и летит раза в три дальше, чем от броска рукой. 

Мы с  удивлением узнали, что у теперешних суворовцев нет личного оружия. Существует, якобы, международная конвенция, запрещающая подросткам владеть боевым оружием. Для суворовцев надо бы сделать исключение, иначе это будет неправильно и несправедливо.

Очень яркие и интересные воспоминания остались о нашем летнем лагере, куда мы выезжали каждое лето в первых числах июня на полтора месяца. До сих пор запах летнего хвойного леса, запах брезентовой палатки, аромат свежего летнего утра напоминают мне наш лагерь. Но началось всё не очень гладко: с утра, в день нашего самого первого выезда в лагерь, начал идти дождь. Мы под дождём грузили в кузов грузовой машины наши матрасы, одеяла, подушки, постельное бельё, палатки и тому подобное имущество. Всё это накрывалось сверху палаткой и мокло в ожидании нашего отъезда и продолжало мокнуть потом в пути следования. И вот, мы приехали в лагерь, дождь продолжался, и конца ему не было видно. Сначала  нам выдали палатки, по одной на отделение, не хватило только нашему отделению, поскольку командир нашего отделения «профукал» это дело. Для нас палатка тоже была, но этой мокрой насквозь палаткой было укрыто  ротное имущество, поэтому палатку сняли с машины, расстелили прямо на мокрой  грязной земле и стали на неё вываливать из кузова машины одеяла, матрасы и т.д. Когда все отделения получили свои мокрые одеяла, подушки и простыни и отнесли в свои палатки, нам досталось то, что осталось: мокрая и грязная с обеих сторон палатка и прочие вещи, значительно более мокрые, чем у остальных.             К этому надо добавить насквозь промокшие шинели и непрекращающийся дождь.  С окончанием дня этот ужас не закончился: нам предстояло спать в мокрой палатке в мокрых постелях и мокрой одежде.  Я до сих пор с содроганием вспоминаю, как мы, сбившись в кучку, как новорождённые щенята, не раздеваясь, укрылись мокрыми одеялами, как-то согрелись и уснули. Палатка текла. Кто имел дело с брезентовой палаткой, знают, что она держит воду, если была до дождя сухой, была правильно установлена и хорошо натянута. Во время продолжительного дождя палатка начинала фильтровать воду, но дождевая вода не капала внутрь палатки, а стекала вниз по её внутренней поверхности, но… Вот тут начинается коварство брезентовых палаток: стоит только притронуться изнутри к палатке, как с этой точки вода начинает капать внутрь. Мы тогда ничего этого не знали. Некоторые из нас на ночь повесили брюки для просушки на верёвки, поддерживающие палаточный тент изнутри. Естественно, вода с палатки пропитала одежду и уже с одежды капала на нас. Утром детали одежды, которые «сушились» на верёвках, пришлось сначала отжимать, а только потом холодные и мокрые надевать на себя.  Ночью дождь прекратился, но на следующий день погода была пасмурной, и несколько раз был непродолжительный моросящий дождь. Я не помню, чем мы занимались первые два дня в лагере, кажется, не было никаких занятий. Может быть, были какие-то хозяйственные работы, не помню. Помню только, что было пасмурно, зябко и омерзительно сыро, и нигде не было спасения от сырости и холода. Было два места, которые казались мне раем, это санчасть на 6 коек и место возле кухонной печки, но попасть туда было нереально: санчасть переполнена, а от печки нас гнали. Ещё помню, что в столовой первый, кто садился за стол, обнимал кастрюлю с супом, а ещё 2-3 человека прикладывали к горячему боку кастрюли или к чайнику свои ладошки. Конечно, в жизни каждого из нас встречались и более тяжёлые ситуации, но это было потом, когда мы были уже взрослыми. Но тогда нам было по 13-14 лет и это было в первый раз. 

 А потом одумалось и вернулось лето! Жизнь стала налаживаться, была дана команда «Сушиться!». Постельное бельё заменили, одеяла и матрасы разложили и развесили на солнышке для просушки, а свою одежду мы сушили у костров. Опыта не было, поэтому кто-то прожёг рукав или штанину, у кого-то скукожились ботинки. Старшина, конечно, ругался, но одежду и ботинки поменял.  Это было, пожалуй, самым неприятным эпизодом за все месяцы лагерной жизни.

 Нельзя сказать, что жизнь в лагере была простой и лёгкой, это ведь был не оздоровительный пионерский лагерь, а настоящий военный лагерь со всеми атрибутами военной жизни: тактика, топография, огневая подготовка, физподготовка, несение дежурств. Конечно, были и хозработы, без этого никакая служба немыслима. В старших классах несли ещё и патрульную службу: ходили по периметру лагеря вдвоём  ночью. Было романтично и вдвоём почти не страшно. Думаю, большой необходимости в ночном патрулировании не было, просто нас приучали к специфике военной жизни. Однажды ночью, когда я был патрульным, к нам подошёл дежурный офицер майор Лейкин и приказал нам следовать за ним к реке, чтобы задержать незаконно купающихся. Надо сказать, что самовольное купание в реке считалось грубым нарушением дисциплины и строго наказывалось. Недалеко от лагеря на берегу Вилии было такое место, с которого речной плёс просматривался довольно далеко, метров на триста, а, может быть, и ещё дальше. И вот, выходим мы на берег, и я наблюдаю картину, которую запомнил на всю жизнь. На реке полный штиль, небо ясное, светит луна, берега, поросшие лесом, сливаются в однородную темную стену, а над водой висит светящаяся в лунном свете пелена тумана. Причём пелена тумана не лежит на воде, а висит в воздухе в 2-3 метрах над поверхностью воды, а под ней  видна мерцающая поверхность воды, и никаких признаков чьего-то присутствия.  Разумеется, никаких нарушителей-купальщиков там не видно, но майор протягивает руку в том направлении и, почему-то шёпотом, говорит: «Это там, давайте подождём». Мы тихо простояли несколько минут и, вдруг, «плюх!»: кто-то прыгнул в воду и поплыл ровно и быстро без всяких всплесков, пока не скрылся из виду. Я достаточно хорошо изучил реку и знал, что в том месте кусты вплотную подходят к воде, а в реке лежат поваленные деревья, поэтому ни одному нормальному человеку не придёт в голову купаться в этом месте, тем более, ночью. Ситуация разъяснилась сама собой, когда за первым «купальщиком» в воду плюхнулся второй и третий.  Конечно же, это были бобры! Мы рассмеялись и пошли назад. 

В лагере мы познакомились с таким понятием, как рекогносцировка местности. Недалеко от лагеря было такое место, где рельеф понижался, а лес переходил в луг. Вечером, когда только начались сумерки, нас вывели на возвышенность  у края луга, раздали бумагу и карандаши и приказали  нарисовать план местности.   На этом лугу росли одиночные деревья, отдельные кусты, лежало поваленное дерево. Все эти предметы нужно было рассматривать как ориентиры и нанести их на план местности. Пока мы составляли план, стемнело.  В темноте несколько офицеров  скрытно заняли позиции на этом лугу. Один из офицеров  должен был через определённые отрезки времени взрывать  взрывпакеты, имитируя выстрелы орудия, другой, стреляя короткими очередями, изображать пулемёт, третий где-то за кустом мигал фонариком, четвёртый на дальнем краю луга время от времени пускал сигнальные ракеты. В нашу задачу входило всё это изобразить на плане местности,  привязать к ориентирам и определить расстояние до пулеметных и артиллерийских позиций.  Но запомнилось больше всего после этого занятия  обилие комаров, которые просто не замечали наших летних гимнастёрок. Я уже не говорю  о незащищённых руках и лицах.  Попробуйте одновременно отбиваться от комаров и рисовать.  Но, если даже не принимать во внимание комаров, ночная  рекогносцировка  - это довольно трудное задание. Я в этом  убеждался не раз, занимаясь  туризмом и участвуя в ночном спортивном ориентировании. Я до сих пор не могу избавиться от ощущения, что ночная и дневная местность не имеют между собой ничего общего. Но вернёмся к комарам. Комаров в лесу вокруг лагеря  было достаточно. Днём, когда было жарко, комары прятались  в тенистые заросли  и нам не докучали, но, если мы шли в густой влажный лес, чтобы полакомиться черникой, которая росла вокруг  в изобилии, то нам приходилось  добывать ягоды «ценой собственной крови». Однажды нам выдали мазь от комаров.  Как она называлась? Да никак. Мазь была в тюбиках из алюминиевой фольги без всякой маркировки. Кто-то предположил, что это секретное средство, поэтому и нет ни маркировки, ни  инструкции.  На словах нам объяснили, что наносить мазь надо на открытые участки тела.  Пользовались этой мазью всего один день. С утра, сразу после подъёма намазали  открытые участки тела, а открытым было всё, за исключением того, что прикрывали майка и трусы, и побежали на зарядку по пыльной дороге.  Всё, что было намазано мазью,  покрылось пылью, и смыть это удалось далеко не с первого раза. Особенно не повезло тем, кто намазал мазью лицо.  После этого почти не осталось желающих применять мазь по назначению, но кто-то предложил использовать  мазь  вместо сапожного крема.  Некоторые думают, что в лагере  или на учениях  не надо чистить обувь и даже придумали такое  изречение: «вышел в поле – живи как свинья».  Не тут-то было!  На утреннем осмотре каждый день старшина контролировал начищенность ботинок, свежесть подворотничка и ещё кое какие параметры.  Противокомариная мазь придавала ботинкам буквально зеркальный блеск, который удавалось сохранить  только на время утреннего осмотра,  а потом ботинки прочно покрывались пылью, ну а нам больше и не надо было.

Было ли в лагере тяжело? Ну, может быть, иногда, на занятиях по тактике, когда была жара, а мы отрабатывали, например, передвижение ползком по-пластунски.   Я и сейчас вижу, как я ползу, а противогазная сумка постоянно сползает мне на живот, я забрасываю её на спину, а она снова сползает на живот, и я ползу как беременная женщина и не замечаю, что ползу через небольшой муравейник с рыжими муравьями. Мне это потом даже снилось.

Но чаще всего, когда я вспоминаю эти занятия, в память приходит один простой эпизод. У нашего взвода были занятия по тактике в окрестностях деревни Слободка. Была жара, ужасно хотелось пить. Мы зашли в деревню, мы, мальчишки с автоматами с грязными и потными лицами, подошли к колодцу и стали по очереди пить из ведра. Это увидела хозяйка, женщина лет сорока, вынесла нам кружку и две пол-литровые банки. Мы пили холодную вкусную колодезную воду, а женщина молча смотрела на нас и плакала. Я и сейчас жалею, что не подошёл к ней и не поговорил.

   Кормили нас хорошо, но всё время хотелось есть. Не зря существует армейский анекдот.

- Как вас кормят, солдаты?

- Кормят нас, товарищ замполит, хорошо!

- А хватает ли вам еды?

- Хватает, товарищ замполит. Ещё и остаётся!

- А куда деваете то, что остаётся?

- Съедаем, ещё и не хватает.   

Лично для меня лагерь был интересен не только своим армейским бытом, а тем удивительным миром природы, который царил вокруг лагеря в лесу и по берегам красивой реки Вилия. Нам нельзя было выходить за территорию лагеря, но этот запрет только подстёгивал наш интерес к окружавшему нас загадочному миру. У меня было два единомышленника – Роман и Игорь. Нас объединял общий интерес к природе, охоте, рыбалке и какое-то неосознанное желание стать «крутыми парнями». Весь взвод зачитывался книгой Миклоша Сабо «Команда Альфа» про американский спецназ. Конечно, хотелось быть похожими на этих «крутых парней». Мы, пытаясь подражать им, начали с поедания лягушек, надо было еще и змей кушать, поджаренных, как и у «зелёных беретов», на маленьком костерке. Но дальше дело не пошло: не смог я есть эту мерзость. А лягушки ничего, вполне съедобные. Много лет спустя,  Саша Лапицкий научил меня готовить лягушек по настоящему французскому рецепту. У нас недалеко от лагеря было своё укромное место в лесу, где мы сидели у костра, разговаривали, мечтали. Вместе мы занимались добычей рыбы в реке и в прудах рыбхоза. Правда, способы добычи были, как бы это помягче сказать, не совсем законными. Добывали мы не только рыбу, но и кое-какую птицу, особенно талантливым в этом деле был Игорь, который бил птицу из рогатки влёт.  Добытые «охотничьи трофеи» (дрозды, голуби) мы варили в котелке и ели. Было очень интересно и даже вкусно.

Километрах в трёх от лагеря находился рыбхоз – система прудов, в которых выращивали карпов. В самом большом из прудов был оборудован для нас бассейн для сдачи норм по плаванию.  Как-то раз повели нас в рыбхоз на экскурсию. Экскурсия была интересная, нам рассказали, что у каждого пруда своё предназначение: есть пруд нерестовый, выростной, зимовальный и нагульный. Тот пруд, который был ближе к лагерю, в котором был наш бассейн, он и был нагульным. Оказывается, он кишел рыбой. Мы задавали простые и естественные вопросы: когда рыбу кормят, как эти пруды охраняют, бывают ли случаи браконьерства, что делают с браконьерами? Ответы, соответственно, были такими. Кормим вечером, периодически объезжаем пруды на велосипеде или на мотоцикле, если поймаем браконьеров, то пару раз даём по шее и забираем рыбу и удочки. Вообще-то, экскурсия на такой стратегический объект была грубой ошибкой нашего командования, поскольку в нас проснулся нездоровый интерес.

Итак, развединформация получена. Надо было только её обработать и сделать правильные выводы. Вот тут терпения нам не хватило. В ближайшие дни начались набеги на рыбхоз. Кто не успевал убежать, тех ловили, но отпускали.  Да, рыбу забирали, но по шее никого не били. Безнаказанность развращает. «Рыбалкой» начали интересоваться офицеры. Однажды наши ребята, возвращаясь с добычей, наткнулись на майора Ш., но отделались лёгким испугом. Майор только поинтересовался, в каком месте они ловили и хорошо ли клюет. Директор рыбхоза официально обратился к начальнику лагеря с жалобой на наш беспредел. Начальником лагеря был соответственно начальник училища генерал-майор Саенко Пётр Родионович, но нам повезло, генерал был в отъезде, а исполнял обязанности кто-то из старших офицеров, к сожалению, не помню, кто. Нас построили, и.о. начальника лагеря держал обличительную речь перед строем,  называл нас браконьёрами, именно так, через букву Ё. Потом дали слово директору рыбхоза,  который сказал, что мы мальчишки, что с нас взять. Но мы ведь и вашего капитана моряка задержали. Слова директора потонули в нашем хохоте: «капитан моряк», это был преподаватель физподготовки капитан Тищенко, который пришел в училище с флота и носил морскую форму. Но выводы мы сделали, перестали наглеть и периодически ходили на рыбалку не средь бела дня, а на рассвете.  Правильно выбирали позицию, выставляли боевое охранение, чтобы вовремя заметить манёвры противника. Добытую рыбу мы сдавали на кухню, вступив  с поварихой, как пишут в протоколах,  в преступный сговор.

А однажды мы украли курицу. Идея принадлежала Игорю Долгову, который уже давно присмотрел эту курицу возле офицерских домиков. Курица гуляла возле домика, а на ночь её привязывали верёвочкой за ногу, чтобы не ушла. Мы с Романом вяло возражали, тогда Игорь сказал, будем считать, что мы идём «брать языка». Он же разработал план операции. В день Д на рассвете мы взяли с собой удочку. Это была даже не удочка, а имитация удочки. Если бы нас кто-то заметил или задержал на стадии выдвижения, у нас была бы отмазка. С «удочкой» мы вышли к реке, а потом вдоль реки подошли к месту назначения, без шума «взяли языка», ушли в лес, где накануне была вырыта ямка, спрятали курицу в ямку и завалили её хворостом. Потом спокойно вернулись в лагерь. Роман в операции не участвовал, но курицу потом ел. Сварили курицу в трёхлитровой жестяной банке из-под повидла.

 

После предпоследнего года обучения у нас была стажировка в мотострелковом полку  в Уручье. Нас переодели в солдатскую форму и поселили в казарме, питались мы в солдатской столовой. В каждый взвод дали из войск сержанта, который выполнял обязанности помкомвзвода. Нашему взводу достался старший сержант третьего года службы Тенгиз Амурвелашвили. Надо сказать, что он оказался отличным мужиком, и мы быстро нашли с ним общий язык. Тенгизу было уже лет 25, он был женат и дома у него был сын. Нам  Тенгиз рассказал, что каждый год через родственника в военкомате ему оформляли отсрочку, пока военкомом не стал «русский морда». Отличались мы от солдат только возрастом, да и то не сильно. Форма на нас сидела прекрасно, строем мы ходили лучше солдат срочной службы, всё же 5 лет – большой срок.  Тем не менее, их «деды» решили нам показать «кто есть кто». Как-то несколько «дедов» из соседнего подразделения  припёрлись к нам с целью покуражиться, но были неприятно удивлены оказанным им приёмом. Возникло некоторое напряжение. Была даже ситуация, когда ребята из второго взвода нашей роты слегка накостыляли кому-то из «дедов».  После этого наш сержант пошёл к этим «дедам» и сказал им примерно следующее: «Будете выступать, они придут всей ротой и отпи--ят вас, и ничего им за это не будет». Были, конечно, единичные случаи некорректного отношения к нам, но в открытую они уже опасались задирать нас. Только иногда, когда мы шли строем, кто-то из праздно стоящих армейских раздолбаев мог отпустить в наш адрес какую-то реплику. Для таких случаев у нас был отработан приём, который назывался «общественное порицание». Происходило это так: кто-то тихо подавал  команду, и тут же весь взвод в 23 глотки протяжно ревел: «Ууу! Сука!!!».  Жили мы обычной солдатской жизнью, но, в отличии от солдат, плац не мели, бордюры не красили и траву не стригли, а занимались тем, чем положено. Старшие кадеты нас раньше пугали предстоящей стажировкой в войсках. Но, если честно, ничего сложного в этой стажировке не было, даже интересно было, ещё один шаг к взрослой жизни.

            Был интересный эпизод. Шли мы на стрельбище строем и с оружием, всё, как надо. А параллельно шла необычная группа военнослужащих, человек 15. Шли они достаточно компактно, но не строем, одеты они были, кто в полевую форму, кто в маскхалаты, и не у всех были знаки различия. У многих было с собой оружие в брезентовых чехлах. Расположились они в соседнем тире и стали готовиться к стрельбе, а потом стрелять. Все выстрелы были одиночными.  Мы стреляем очередями, а они одиночными - странно. Мы из любопытства пошли посмотреть, из чего они стреляют.  Сначала нас прогоняли, потом они узнали, что мы не солдаты, а кадеты, или им надоело нас гонять,  но они перестали обращать на нас внимание. Мы осмелели и подошли ближе: оружие было не наше, иностранное, из всего я узнал только М-14. Воображение сразу подсказало, кто эти люди и откуда это оружие. Мы понимали, что соприкоснулись с тем, что знать нам было не положено, и вопросы задавать не следовало. Однако,   любопытство оказалось сильнее.  Когда мы стали интересоваться, то один из этих людей пошутил, сказав нам, что это новые охотничьи карабины,  а старший группы уже окончательно прогнал нас. А жаль, было бы интересно посмотреть, а ещё интереснее было бы познакомиться с этими людьми. Одним из таких стал впоследствии наш Ваня Вильчковский.  Ян Богуславович Вильчковский, командир бригады спецназа. 

            Но вернёмся в наш лагерь. Я потом не раз рассказывал  своим новым друзьям-туристам о жизни в лагере. Меня спрашивали часто про походы. Да, водили нас в поход, и я даже был в одном из таких походов  поваром вместе с Сашей Лапицким.  Несли мы всё с собой от продуктов до армейских лагерных палаток, плюс автомат и шинель в скатке. Зачем шинель летом? Ночью бывает холодно, а у солдата ни коврика, ни спальника нет, а спать приходится на земле, поэтому для солдата шинель, это и коврик и спальник.  Попутно решались учебные боевые задачи: «взвод в обороне» и «взвод в наступлении», поэтому официально  поход  назывался «марш». Марш, это не музыкальный жанр, а организованное передвижение войск в определённом порядке с попутным решением множества всяких задач, таких как питание, снабжение, организация привала, преодоление препятствий и тому подобное.  Как-то раз меня спросили,  и в вопросе звучала даже не ирония, а лёгкая издёвка: «Так что, вы и в поход строем ходили?».  Я хоть и гражданский человек, но у меня осталась в мозгу дополнительная горизонтальная извилина от фуражки, поэтому меня этот тон слегка задел.  Знаете, есть такой анекдот из цикла армейских. 

Генерал выступает на пресс-конференции и отвечает на многочисленные вопросы журналистов, естественно гражданских.  Надо сказать, что практически во всех анекдотах военные представлены людьми несколько ограниченными, а то и туповатыми. Но это с точки зрения гражданских, которым просто хочется так считать.  Великодушно простим гражданским  их желание казаться умнее, и вернёмся к анекдоту. Так вот, журналисты задают всякие вопросы, и в этих вопросах сквозит и чувство превосходства и лёгкая  ирония. Генерал это чувствует и в конце пресс-конференции говорит:  «Позвольте, господа журналисты, задать и мне один вопрос. Вот вы, господа журналисты, все такие умные. А, раз вы такие умные, скажите, почему вы строем не ходите?»

Теперь можно смеяться.

А надо ли? И над кем?

 Гражданским невдомёк, что в бою «пехотинец» носит на себе груз 13-20 кг. А вот на марше, когда приходится идти 10-20 километров и больше, полная боевая выкладка составляет несколько десятков килограммов!  И это не считая группового снаряжения, которое несут, чередуясь. На марше военнослужащие передвигаются походной колонной, в строю.  А теперь откроем для особо умных военную тайну. В строю идти легче,  прежде всего, потому, что строй  мобилизует силы человека, не даёт расслабиться, не даёт сказать самому себе: я устал. При движении строем не бывает отставших и потерявшихся. Строй – это порядок и, как выразился президент соседней страны на выступлении в Германии: «Ordnung muss sein!». Надо сказать, что в СВУ это в нас вложили: «порядок должен быть!». 

 

Наверное, там, в лагере, во мне зародилась страсть к туризму. Уже во время учёбы в  МГМИ меня стала преследовать идея  посетить наш лагерь, но осуществить свою мечту мне удалось только в 1977 году. Карт не было, и я не знал, как найти дорогу в лагерь, но я знал, что если сесть в лодку в Вилейке, то обязательно доплывёшь до лагеря. Так я совершил вместе с Валерой Цветинским свой первый водный поход.  Лагерь ещё был, но уже не работал. Во многих домиках  уже не было дверей и оконных рам, провалилась крыша клуба, разграблена столовая, а мы ходили между палаточными гнёздами, оглушённые воспоминаниями, и у нас где-то внутри всплывали эпизоды прошлой жизни, лица друзей, их голоса.  Совсем как при шизофрении. Впечатление у обоих было довольно тягостное. Потом я ещё не раз путешествовал по Вилии, и каждый раз показывал своим новым друзьям руины нашего лагеря, но эхо прошлой жизни в душе моей звучало уже не так болезненно.

Вот Вы и дочитали почти до конца, хватило, значит, терпения. Наверное, Вы подумали, что какой-то раздолбай сел и начал писать всё, что взбрело ему в голову. А Вы правы, так оно и было.  Пока писал, вспомнил и пережил заново еще многое. Осталось чувство благодарности, чувство вины и чувство сожаления. Комментировать не буду. Лучше почитайте стихотворение прекрасного поэта и барда Александра Городницкого.

                              Белой ночи колодец бездонный

                               И Васильевский в красном дыму.

                               Ностальгия - тоска не по дому,

                               А тоска по себе самому.

 

                               Этой странной болезнью встревожен,

                               Сквозь кордоны границ и таможен

                               Не спеши к разведённым мостам:

                               Век твой юный единожды прожит,

                               Не поможет тебе, не поможет

                               Возвращение к прежним местам.

 

                               На столе институтские снимки,

                               Где Исаакий в оранжевой дымке

                               И канала цветное стекло.

                               Не откроются эти скрижали.

                               Мы недавно туда приезжали,

                               После выпили, - не помогло.

 

                               Этот контур, знакомый и чёткий,

                               Эти мальчики возле решётки,

                               Неподвижная эта вода.

                               Никогда не стоять тебе с ними,

                               Не вернуться на старенький снимок

                               Никогда,

                                              никогда,

                                                             никогда.